«Говорить надо тогда, когда нельзя не говорить»: интервью с Евгением Водолазкиным

05.07.2021

Специалист в области древнерусской литературы, научный сотрудник Пушкинского Дома в Санкт-Петербурге, ученик Дмитрия Лихачева,  в тексте он мастерски переплетает вечное с сиюминутным, божественное с человеческим. Его книги, сотканные из исторических образов, культурных кодов и филологических нюансов, поражают своей музыкальностью. 

В интервью, которое Евгений Водолазкин дал ЛибИнформу на литературном фестивале «Белый июнь», прошедшем 25–27 июня  в Архангельске, прозаик делится своими первыми воспоминаниями о библиотеке, говорит о языке, любимых книгах, Средневековье и истинном поэтическом даре.

Беседовала Светлана Тюкина, заместитель директора по развитию и проектной деятельности Интеллектуального центра — научной библиотеки Северного (Арктического) федерального университета имени М. В. Ломоносова​ (ИЦНБ САФУ).

– Какие Ваши первые детские, эмоциональные воспоминания о библиотеке?

– В моем детстве мы с бабушкой часто ходили в библиотеку: она брала книги, в том числе кое-что для меня. Это впечатление я описал в романе «Соловьев и Ларионов» — запах книг, тишину библиотеки. У старушки-библиотекарши было кольцо с камеей. И когда она доставала книги с полки, эта камея, пластмассовая, издавала, соответственно, пластмассовый звук, который мне казался звуком мировой культуры. Это было в Киеве: мы шли через Ботанический сад — это была прекрасная прогулка. Для меня это одно из тех воспоминаний, которые греют душу. И до сих пор, когда я слышу запах книг,  а у них совершенно выраженный запах,  у меня всегда поднимается настроение.

– Есть ли у Вас любимая библиотека, какая она?

– Да, Публичная библиотека в Петербурге, которая сейчас называется Российская национальная. Пожалуй, это лучшая из всех библиотек, которые я видел. Я объездил много разных стран, видел самые необычные библиотеки, но лучшее, пожалуй, что в моей жизни было в это сфере — Публичка.

– Что для Вас является основанием сказать, что она — самая лучшая, интересная: фонды, люди, работающие в библиотеке?

– Всё вместе. Во-первых, на этой библиотеке — печать благородства. Это старая библиотека: там всюду старое дерево, старые дубовые панели, все стены в книгах. При этом там — замечательные библиотекари.

Библиотека воспитывает людей, а люди украшают библиотеку, конечно.

– Образ библиотеки в «Оправдании Острова», куда приходят люди, не умеющие читать, проводят пальцами по страницам, чтобы прикоснуться как-нибудь. Что он значит для Вас?

– Поскольку Остров — это место символическое, там такой обобщенный образ острова, образ библиотеки — как того, без чего культура не может существовать. Кстати говоря, Дмитрий Сергеевич Лихачев (советский и российский филолог, академик АН СССР, автор фундаментальных трудов по русской и древнерусской литературе и культуре — прим. ред.) сказал в свое время, что если все исчезнет, но останется хоть одна библиотека, то культура восстановится. Это такое гипотетическое предположение, но я в этом тоже совершенно убежден.

– Как Вы относитесь к «Плачу Ярославны» — о том, что библиотеки никому не нужны, все можно найти в интернете? Сюжет, который часто звучит среди студентов и вокруг них.

– Это вопрос качества. Информацию (я не люблю этого слова, и Лихачев не любил его, предпочитал слово «сведения»), сведения можно получать на бегу, в интернете, но это как фаст-фуд. Можно питаться фаст-фудом, тем, что предлагает интернет. Фаст-фуд может быть не менее сытным, чем еда в ресторане с хорошей кухней, но хорошее старое место для того, чтобы посидеть – это совсем другое качество питания. Так и библиотека — это совсем другое. Знаете, я в Германии слушал рекламу, которая касалась другой вещи, но она вполне применима и к библиотеке: «Не просто лучше — по-другому».

– Вы часто упоминаете Д. С. Лихачева. Для Вас он — учитель, коллега, ценностный авторитет? Можно несколько слов о нем.

– Да, безусловно. Слово «коллега» здесь  некоторым образом преувеличение. Это всё равно, что сказать: «Пушкин — коллега современных писателей». Лихачев — великий человек, который сделал очень много для науки, культуры. Он никого не воспитывал вот так воспитательски, чтобы делать замечания и прочее. Он воспитывал самим собой — тем, как он держался, говорил. У него никогда не было менторского тона. Он любил говорить: «Я не Рабиндранат Тагор» (индийский писатель, поэт, композитор, художник, общественный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе, сформировавший литературу и музыку Бенгалии — прим. ред.). В том смысле, что его учительство не было подчеркнутым, но он был, безусловно, учителем, который мне много дал. Может быть, никто мне не дал столько не дал, сколько Дмитрий Сергеевич.

– В одном из ответов на вопросы Вы упоминали «умный писатель». А что, есть «глупые»?

– Есть, и довольно много. Кстати, есть и глупые ученые, их тоже хватает: люди, которые много знают, но у них нет аналитического мышления. Поэтому их работы никогда не станут основополагающими в их сфере. Есть глупые писатели, которые могут хорошо описывать. Писательство — это не всегда осмысление. Писательство — это описание. Задача литературы, в первую очередь, — описывать. Или, если хотите, «называть». Есть масса явлений до сих пор, которые всем известны, но которые не имеют имен, не имеют описаний. Например, страх смерти человека, который не верит в Бога. Это такое довольно яркое чувство, но описал его по-настоящему, на мой взгляд, только Набоков, когда использовал фантастическое выражение – «Раковинный гул вечного небытия» (роман «Отчаяние» — прим. ред.). Насколько это ярко и точно!

– Мне кажется, это совершенно Хайдеггеровская история, «язык как дом бытия» (Мартин Хайдеггер — философ XX века, представитель немецкого экзистенциализма — прим. ред.).

– Да, язык, конечно же, ведет автономное существование  — от человеков, от политического устройства и многого другого. Хотя язык пытаются приспособить к политическим изменениям. Допустим, когда начинают переименовывать улицы, как это сделали большевики, когда пришли к власти. Включая город Святого Петра, Санкт-Петербург. В этом отношении Архангельск кажется таким дивным, замечательным исключением. То, что название города осталось в неприкосновенности, мне кажется совершенно удивительным и прекрасным.

– У Иосифа Бродского в Нобелевской лекции есть мысль: если бы политики больше читали хорошей литературы, то не было бы многих бед. Близка ли она Вам?

– Да, я разделяю эту мысль. Бродский еще хорошо сказал, что «поэт — инструмент языка» (Иосиф Бродский, Нобелевская лекция: «...а поэт всегда знает, <...> что не язык является его инструментом, а он — средством языка к продолжению своего существования»; «Зачем российские поэты?..»:  «Хороший поэт – всегда орудие своего языка, но не наоборот» и др., — прим. ред.). Это идея французских постструктуралистов, которую он усвоил, и мне кажется, его соединенность без зазоров с языком, его виртуозная поэтическая речь показывают, что это тот инструмент, которым является поэт. 

Поэт похож на серфингиста, который ловит волну, ловит ветер: он чувствует волны языка, их колебания, движения. Достаточно просто встать на доску и скользить. Так получается у настоящих поэтов. А у поэтов ненастоящих — так не получается. Они пытаются взгромоздиться на волну, но соскальзывают с нее и барахтаются где-то на мели, и это не представляет большой художественной ценности.

– Кто для Вас любимые поэты?

– Бродского я очень люблю. Люблю Ахматову, Цветаеву, Георгия Иванова (один из крупнейших поэтов русской эмиграции, — прим. ред.). Пушкина, конечно, читаю часто.

– Какие книги Вы перечитываете?

– Мы с женой на ночь читаем чаще всего классику, но не только: могут быть и современные писатели и поэты. Перечитываем, допустим, Гоголя — это один из наиболее близких мне писателей. Соединение в нем смеха и слез, по сути, — юродство. Имею в виду юродство в глубоком смысле этого слова, не эксцентрику. Это духовный подвиг. Мы перечитываем Лескова, Толстого иногда читаем. Читаем не систематически, а просто открываем какие-то любимые страницы.

Из поэтов я еще очень люблю Александра Галича, который как поэт недооценен, на мой взгляд. Многие считают его слишком политизированным и думают, что с реалиями его времени ушла и его поэзия. Это совсем не так. Советую всем почитать его великолепные стихи и понять, что они для вечности, хотя поводом для них была конкретная политическая ситуация. Например:

Великолепные стихи.

– В ответах на вопросы Вы говорили о Средневековье как о времени, в котором человек был мерой всех вещей, если понимать, что эта мера дана Богом. Но часто встречается обратное мнение о Средневековье — как о темном времени, времени страха, абсолютном подчинении воле Бога.

– Конечно. Очень хорошо сказал Бердяев (Николай Бердяев, русский религиозный и политический философ, автор концепции нового средневековья — прим. ред.) о средневековом человеке: «Личность в Средневековье была индивидуально менее выражена, чем в Новом времени, но она была сильнее».

Тип высказывания Средневековья — это утверждение общего. Новое время — это утверждение персонального. Персональное — очень важно, но, утверждая персональное, Новое время несколько потеряло то общее, что объединяло людей. В Средневековье не было атеистов, людей, не верящих в Бога. Были еретики, которые верили в Бога иначе, но тех, кто не верил вообще, не было. И в Средневековье все находились на одной волне. Я не говорю, что нам надо переходить на одну волну сейчас — это было бы скучно и, может быть, непродуктивно. Но всякому высказыванию его всеобщность, универсальность придавала особую силу, которой у нынешних высказываний нет.

– Вы говорили, что в современном Литературном институте изучение курса литературы нужно начинать с Аввакума (автор «Жития протопопа Аввакума, им самим написанного», священник Русской церкви XVII века — прим. ред.): у него надо учиться писать. Если бы Вы начинали с Аввакума, как бы это повлияло на ваши высказывания, тексты, подходы к тексту?

– Я и начинал с Аввакума. Точнее, не конкретно с Аввакума, но с древнерусской литературы.

– Ключевой текст для Вас — это «Слово» (имеется в виду «Слово о полку Игореве», памятник древнерусской литературы XII века — прим. ред.)?

– У меня есть работы по «Слову», но это не то, что для меня является номером  один в древнерусской литературе. «Слово» очень не похоже на всё, что читали в Древней Руси. Тексты, которыми я по-настоящему увлекался, это  летописи, хроники, хронографы, жития.

– Чему учит средневековая литература? Мне кажется — дисциплине.

– Конечно, она очень многому учит. Прежде всего, учит дисциплине, если под этим словом понимать сосредоточенность. Я бы сказал, что она учит умственной духовной дисциплине. Если говорить в пространстве термина «дисциплина», есть еще одно измерение. Церковнославянский, древнерусский языки — это языки, на которых нельзя было болтать. По крайней мере, болтать в письменной форме. Тогда не было той графомании, которая очень характерна для нынешнего времени. Если человеку было что сказать, он говорил, если не было — он молчал. Поэтому молчание — это очень важная сфера этого языка. Молчание — это ведь тоже часть речи, как пробел — часть текста. Без молчания нет речи, нет высказывания. Нынешняя литература не умеет молчать. Она не умеет молчание делать частью высказывания. Ее беспрерывное тарахтение (не всегда, конечно, и не везде) — это довольно характерная черта современной литературы, чего в Средневековье почти не было.

– В Литературный институт приходят люди, готовые стать писателем? Можно ли этому научиться или изначально должна быть искра Божия, чувство языка, текста, слова?

– Вы знаете, даже не текста и не слова. Это важно, полезно — иметь ощущение текста, ритма, но главное — энергию, которую облекаешь в слово. Должен быть мощный импульс: писать для того, чтобы заполнять бумагу чернилами, нет смысла. Говорить надо тогда, когда нельзя не говорить. Когда ты действительно уверен, что можешь кому-то помочь своим текстом. Это должно быть непраздное высказывание. Как и читатель Средневековья —  тоже был человеком непраздным. Есть очень хорошее средневековое высказывание: читать нужно внимательно, «да не от праздности наполнятся ушеса смехливых человек». Тогда медленно читали, медленно писали. Читали вслух. И даже если были наедине с собой, то шевелили губами, т. е. слово звучало.

– Связано ли такое проговаривание с чтением молитв?

– Эта традиция существовала ещё в античности. Позднее, в Средневековье, жития читались вслух за трапезой. Во время еды в монастыре не разрешалось разговаривать: один из монахов читал житие, а остальные ели и слушали.

– Средневековая литература анонимна, как и иконопись, и любой сегмент средневековой культуры. А произведения современной литературы — авторские, и часто современный человек читает именно автора, зная его биографию, обстоятельства написания. В средневековом тексте говорит только он сам. Насколько мешает Вам восприятие читателем Ваших текстов через призму биографии? Не хотели бы выпустить роман под псевдонимом?

– Сегодня текст неотделим от автора, и было бы несколько смешным прятать свое имя. Это неестественно для нынешнего времени. Кроме того, псевдонимы обычно разгадываются очень быстро. Случай Ромена Гари (французский писатель, кинорежиссёр и сценарист, в 1975 году получил под неизвестным псевдонимом Эмиля Ажара вторую Гонкуровскую премию, которая присуждается лишь единожды, — прим. ред.), когда он получил Гонкуровскую премию под одним именем, а потом под другим — уникальный. Это литературные игры. Надо соответствовать представлениям своего времени, в частности, об авторстве. Но были и уникальные случаи.

Допустим, у меня в романе «Брисбен» есть сюжет о Ремо Джадзотто, который написал так называемое «Адажио» Альбинони. Он объявил, что это сочинение Альбинони, которое он восстановил по найденному фрагменту рукописи — по шести тактам. На мой взгляд, это немыслимое дело – по шести тактам восстановить такую вещь.

После смерти Джадзотто один из исследователей поехал в Дрезден, где тот якобы обнаружил оригинал, но оказалось, что такой рукописи не существует: в библиотеке нет такого шифра. Стало понятно, что этот человек сам сочинил эту гениальную музыку. Что им двигало — непонятно. Может, эта музыка казалась ему слишком большой для него, и он приписал ее Альбинони, который, кстати, ничего подобного не писал. А мелодия — гениальная. Это был человек с отсутствующим чувством честолюбия, даже здорового. Это вообще редкий случай,  пример того, как человек пытается спрятаться за другой личностью. 

– Музыка для Вас — фоновое дополнение жизни или то, что несет самостоятельную безусловную ценность?

— Смотря какая музыка. Есть та, что создается как фоновая. Я иногда включаю музыку, когда пишу определенные фрагменты текста. Она соотносится скорее с настроением. Но это очень опасное дело. Почему? Потому что красоту музыки можно принять за красоту текста. Здесь важно держать себя в руках. Могу сказать, что иногда музыка мне очень помогает. Так, она мне очень помогла при завершении романа «Лавр». Я слушал прелюдии и фуги Баха и «Реквием» Моцарта. Это абсолютно не соотносится с Древней Русью и моим романом, но та мощнейшая энергия, которая идет от этой музыки, —  она вселялась в меня, и я ее транслировал на бумагу так же, как транслировал Древнюю Русь. Это соединялось неожиданным образом. Но, повторяю: постоянно писать под музыку неполезно, потому что начинаешь путать музыку со своим текстом.

– Книга, которая для Вас особа любима, без которой есть ощущение, что жизнь была бы неполной?

– «Робинзон Крузо».

– А во второй части он ведь был в Архангельске!

– Да? Тогда я тем более утверждаюсь в своем выборе. Для меня это одна из главных книг. «Робинзон Крузо» — великий роман. Это история блудного сына. И своего рода история сотворения мира: на необитаемом острове он сотворяет мир заново.